Сергей Фёдорович Летов — российский музыкант, саксофонист, импровизатор, основатель музыкального издания «Пентаграмма», преподаватель московского Института журналистики и литературного творчества.
Это была долгая и увлекательная беседа о журналистике, современном студенчестве, космосе, восточной культуре, литературе, религии, любви, жизни в России и, конечно же, о джазе и брате.
Мы настоятельно рекомендуем прочесть беседу с этим выдающимся человеком до конца.
Фото: Катерина Сокол
Сергей, как Вы оцениваете региональную журналистику? Как Вы, с точки зрения личного опыта, можете оценить умение корреспондентов ориентироваться в материале; их профессиональный уровень в целом?
Знаете, иногда бывают казусы. Например, я помню, что однажды в интервью я рассказывал о midi-контроллерах. В итоге, может сами журналисты, а может редактор, решили, что midi-контроллеры — это слишком, и исправили на «контролёры». Поэтому иногда с ужасом думаешь — как твоё слово отзовётся? Бывает, что я ссорюсь с журналистами, когда интервью получается непохоже на то, что я говорил.
Часто пересылают интервью на визирование?
Люблю, когда это делают. Я не всегда чётко говорю… Во-первых, имена — их иногда не удается распознать; а во-вторых, стиль повествования. Иногда в устной речи могут оказаться падежи не согласованы; думаешь, пытаешься быстрее о чём-то рассказать. Речь может сбиваться, да и всё-таки письменная и устная по-разному выглядят. Порой бывает, что интервьюер — какой-то недалекий малограмотный человек: «экает», «мекает» и вообще по-русски говорит с трудом. Я очень быстро отвечаю?
Да нет.
Да-да (смеется)
Мне комфортно… Вы же участвовали в создании обшивки для шаттла. Какие чувства испытывали от осознания того, что творение ваших рук отправилось в космос?
Конечно, когда шаттл «Буран» совершил полёт, я испытал чувство гордости. Я намеревался продолжать работать в этой области, мне было приятно. Но я бы не сказал, что долго об этом раздумывал. Это была моя работа. А когда ты делаешь что-то девять лет (непосредственно над покрытием работал восемь!), это становится своеобразным делом жизни. Музыка тогда была лишь хобби. Работал в институте, а в свободное время увлекался рок-группами или джазовыми проектами. Я бы не сказал, что работал только ради денег, а играл исключительно для души. Всего было поровну. Денежная составляющая была и там, и там, но она не стояла на первом месте. Мне действительно было интересно решать эти проблемы, придумывать, как эти плиточки ремонтировать, как искать в них трещины, невидимые глазу…
Фото: Катерина Сокол
Если не ошибаюсь, с 2004 года Вы читаете лекции о современной музыке в Московском институте журналистики и литературного творчества. Как Вы оцениваете современных студентов, опять же, со стороны своего субъективного опыта?
У меня создается впечатление, что уровень студенчества постепенно падает. На протяжении 14 лет преподавания уменьшается и количество студентов, и посетителей лекций. Например, в 2004 году в аудитории на 60 мест было тесно. Приходил ректор и лично проверял студенческие билеты, пытаясь выявить тех, кто, не являясь студентом, пришел слушать лекцию. А сейчас такой вопрос даже не стоит. Аудитория пустая, к началу лекции приходят несколько человек. Половина потока приходит через 15 минут после начала, часть приходит к концу лекции. В основном зал заполняется в последние 15 минут. Некоторые студенты сидят в наушниках, музыку слушают. Их выгнали из дома, чтобы они куда-то шли — вот они и идут. Я ставлю зачет вне зависимости от того, ходил человек или нет. Но создается ощущение, что современного студента знания интересуют всё меньше. К тому же, наблюдается чудовищное падение грамотности. Казалось бы, включи проверку правописания в Word. А ведь это студенты, изучающие журналистику и литературное творчество. Писатели, казалось бы! Писатели, которые не знакомы с русским языком.
Я пошел преподавать, потому что в какой-то момент мне показалось, что у нас очень низкий уровень музыкальной журналистики. Она скорее студенческая, не профессиональная. «Какие-то мальчики, девочки, они в клубы ходят, значит должны что-то о музыке знать». Ну и пишут, что знают о музыке. А я им пришел рассказать, что помимо знакомой им музыки есть еще Бах и Бетховен. Рассказываю им что такое кварта, октава; как устроен музыкальный инструмент; когда появилась электрогитара и про прочие вещи, связанные не только с современной музыкой, но и со старинной. Для многих студентов эта информация является откровением. Включишь Моцарта, а они потом подходят и интересуются: «А как это называется? Где можно это скачать?»
На лекциях стараюсь «не засушивать», говорить на разговорном языке, даже ближе к молодежному слэнгу. Но, к сожалению, у меня все меньше времени для преподавания. В 2004 году концертов было мало, а сейчас их все больше, и я вынужден пропускать многие лекции. Меня подменяет прекрасный журналист и автор книг о русском роке Владимир Марочкин. Он замещает меня где-то на треть от всех лекций. Я о роке не говорю, рассказываю про академическую музыку, джаз, акустику музыкальных инструментов, акустику слуха. В основном теоретические вещи, которые должен знать человек, пишущий о музыке.
Помимо прочего, в рамках своей деятельности, Вы бывали и на западе, и на востоке (в частности в Японии). Как Вы считаете, будучи человеком, симпатизирующим буддизму и даосизму, опережает ли восточная культура западную в плане зрелости и своего развития?
По-моему, общевосточной культуры нет. Если говорить о дальневосточной, то каждая из этих стран обладает своей значительной спецификой. Они разные. Я бы сказал, что особенностью Японской культуры является отсутствие непреодолимых барьеров между фольклором и авангардом. У них традиционная музыка легко совмещается с любыми авангардными экспериментами. Мне случалось играть на одной сцене с человеком, являющимся национальным достоянием Японии. Он играл на маленьком ротовом органчике — Сё. Он используется в церемониальной музыке Гагаку. И вот этот музыкант совершенно спокойно играет с джазовыми исполнителями. У нас фольклористы не любят саксофонистов, не говоря уже об электронщиках. Нойз и русская народная песня с трудом уживаются, а в Японии сочетаются прекрасно. И эта особенность их выделяет. При всей архаичности традиционной японской культуры, получается, что она в наибольшей степени устремлена в будущее. У них фольклор — это не музей (но при этом я выступал в музее в Киото). Вряд ли бы в музей русской народной культуры кто-то пустил фри-джазового музыканта.
Фото: Катерина Сокол
Раз уж мы коснулись джаза, а это должно было произойти… В одном из своих интервью Вы говорили, что джазовое сообщество относится к Вам с некоторой настороженностью и даже враждебностью. С чем Вы это связываете?
У нас ещё в 60-х годах произошло размежевание на тех, кто играет фри-джаз и бопперов (представителей мейнстримного джаза), исповедовавших «ресторанную» эстетику. Здесь есть серьезные различия, но не в стилистике исполнения, а в конечном посыле. Например, человек работал в ресторане. А в свободное от удовлетворения потребностей заказчика играть блатную, как правило, музыку, играл джаз для души. Место его работы было заметно и накладывало на его творчество существенный отпечаток. Поэтому со временем возникли выражения «сыграл мимо денег» или «играет собачатину», то есть это не сладкая мелодия, способствующая пищеварению и желанию нашего дорогого гостя из Магадана выложить ещё пачку денег за исполнение тюремной песни. «Мы бежали с тобой по заснеженной тундре» или «Дым сигарет с ментолом» могли заказать 15 раз за вечер. А тут выходят люди, исполняющие музыку, под которую водки не закажешь — она претендует не некую академичность.
Так у нас и возникло в конце 60-х — начале 70-х такое разделение. За рубежом его, возможно, не было. А все дело в том, что в СССР развитие джаза курировал Комсомол. Однако, не сами комсомольцы, а спущенные руководители КПСС, которые когда-то, может, были стилягами, и фри-джаз им совершенно не был близок, а эта ресторанная эстетика — как раз родное что-то. Поэтому фри-джаз не пользовался поощрением в нашей стране. А за рубежом было иначе: если ты в 80-х годах в Германии играешь мейнстрим, то у тебя нет шанса выступить на фестивалях — ты же в ресторанах играешь! А должен представить что-то оригинальное.
К сожалению, эта ситуация единого джаза, когда есть арьергард и авангард, уже закончилась. В США в 85-м году победила коммерция, и почти все музыканты нового джаза ушли в подполье и начали влачить жалкое существование. А именно исполнители, не имевшие богатых родителей. Да и те, кто не умел вышибать деньги из фондов. Для этого был необходим особый навык. Они редко попадали на фестивали, не могли позволить себе записываться, а порой даже завести семью, детей. В общем, это жизнь богемы в самом неприглядном её виде. Позже это коснулось и нас. На данный момент для импровизационной музыки ниши практически нет. Она существует исключительно на энтузиазме самих музыкантов. Существует лишь по одной специализированной площадке в Петербурге и в Москве.
Мы говорили об этом с некоторыми джазовыми представителями. Кстати, во время недавнего визита в Тулу, Вам передавал привет Кирилл Мошков.
Кирилл Мошков — один из столпов Джаз.ру.
Раз уж мы коснулись темы прошлого, помните ли Вы, как в вас проснулся интерес к буддизму и даосизму?
Дело в том, что я родился в Семипалатинске. Это приграничная зона, находящаяся под серьезным культурным влиянием Китая. Достаточно сказать, что мой дед Георгий Михайлович Мартемьянов воинскую службу и Первую Мировую войну провел в китайской крепости Шара-сумэ в Синьцзян-Уйгурском автономном районе. Моими детскими книжками, по которым я, в том числе учился читать, были китайские сказки на русском языке. Иногда там были ошибки: не все китайцы, видимо, знали русский язык. А впоследствии, когда я подрос, стал интересоваться китайской культурой. Читал танские новеллы, «Книгу перемен». Китайская литература стала для меня любимой. Японскую я тоже читал, но уже значительно позже. До сих пор одним из моих любимых авторов является Пу Сун-лин и его рассказы о чудесах, лисах, монахах-волшебниках… В общем, классические романы XVII-XVIII веков. Я даже своей средней дочери Сабине, когда она была маленькая, перед сном читал У Чэнъэня — «Путешествие на Запад».
На самом деле, после того как я посетил Гонконг, интерес к религиозной составляющей даосизма у меня поубавился. Я побывал в даосистских кумирнях. Не случайно Замятин называл их «кумирни», а не «храмы». Для них это не место «где бог живёт», а место где деньги сжигают, какие-то ритуалы каноничные проводят. Всякие проходимцы вокруг собираются. Может, пригласят что-то обворовать, или милостыню просят, забулдыги вокруг. Внутри страшный дым от благовоний, а под потолком установлены мощные вентиляторы, которые эти воскурения уносят…
Но суть даосизма и буддизма не в этом. Я совершил путешествие на остров Лантау в Гонконге, туда, где находится самая большая статуя Будды в мире. Он сидит на горе, а уже у его груди облака начинаются; голова полностью в них скрыта. К Будде ведёт лестница с очень высокими ступеньками (примерно, с табуретку размером). А по ним бабушки и дедушки восьмидесятилетние, взявшись за руки, поднимаются вверх.
Наверное, самое сильное впечатление еще и в том, что, с точки зрения китайского буддизма, суть учения передают не отвлеченные нравоучения и заповеди, а еда. В посещение статуи Будды входит и трапеза. Вегетарианская трапеза в буддистском монастыре, когда тебе прислуживают буддистские монахи — сильнейшая проповедь этой религии. Я не сразу понял, почему так. Я встречался с Малявиным, нашим крупнейшим специалистом по части китайской культуры и чань-буддизма, и как раз он развеял многие мои недоумения по поводу своеобразной китайской религиозности.
Фото: Катерина Сокол
В одном из интервью Вы говорили, что в литературном плане на Вас большое влияние оказал Николай Филиппович Луканёв (прим. ред. — наставник Сергея Летова в интернатские годы, знакомый с сестрой Булгакова и прочитавший все его рукописи)
Да.
И собственно, одна из причин, по которой Вас выгнали из школы — «пропаганда Иисуса Христа».
Да, в кавычках.
Конечно. За прочтение «Мастера и Маргариты».
За публичное чтение журнальной версии «Мастера и Маргариты».
Как Вы оцениваете ситуацию с пропагандой религии в те годы и сейчас?
В СССР религия была под запретом. Для того, чтобы креститься, нужно было предъявить паспорт. Поговаривали, что священник обязан сообщить в комитет государственной безопасности. Поставить в известность о том, кого крестили. Вдруг он работает на секретном предприятии? Практически любая связь с религией в СССР была предвестником неприятностей в личной жизни и карьере. Ситуация в корне изменилась. Я сам не являюсь религиозным человеком. Не придерживаюсь какой-либо религии, не посещаю храмы, не молюсь никаким богам. Я считаю себя агностиком. Да, я проявляю симпатию к некоторым духовным учениям, но они не связаны с конфессиональной принадлежностью. И о взаимной неприязни конфессий я узнал тоже еще в советские времена.
Я совершил с моим приятелем Владимиром Ерохиным поездку по Эстонии с экуменической миссией. Ерохин был учеником отца Меня, мы вместе играли в лютеранских храмах в знак примирения народов и культур. В том числе, мы выступали дома у эстонского священника, которому запретили служить из-за слишком активной работы с молодежью. А проводником нашим был эстонец, скрывавшийся в христианском монастыре в Грузии, будучи студентом лютеранской семинарии. И тогда, в разговорах с молодежью, я заметил, что они крайне негативно настроены к моему интересу к восточной философии, буддизму, индуизму, йоге. Я понял, что это запретная тема.
Ситуация в Советском Союзе, когда религия была гонима, возможно, была для неё лучшим временем. Когда религия сама начинает гнать и запрещать, она превращается в таких же «держиморд», какими были агенты КГБ, боровшиеся с ней. Поэтому сейчас для настоящей религии и духовности не лучшие времена, а может быть худшие, чем были в советское время.
Бывая в ГрОб-records Вы открыли для себя библиотеку брата, в частности восточных фантастов.
Восточных, к тому моменту, я уже читал. Поскольку я любил фантастику, родители в детстве выписали мне советскую библиотеку отечественной и зарубежной фантастики в двадцати пяти томах.
Фото: Катерина Сокол
Поскольку Вы большой книголюб, хотелось бы спросить, каких малоизвестных авторов Вы бы посоветовали молодежной аудитории?
Мне трудно сказать. Например, из того, что я открыл у брата, запомнился автор, которого я мало читал до того — Филипп Дик. Я слышал про него от Андрея Монастырского, лидера старейшей московской перфоманс-группы «Коллективные действия», существующей с начала 70-х годов. Все видели «Бегущий по лезвию бритвы».
Его как раз пересняли недавно.
Он снят на основе романа Филиппа Дика.
Давать советы, что читать молодежи… Это бы значило, что я беру на себя какой-то менторский тон, что больше других знаю. Мне кажется, каждое поколение само выбирает свою литературу. Для меня вот Пелевин не особо интересен. У него примитивный русский язык, и я не могу заставить себя читать это. А для многих молодых людей он является одним из самых популярных авторов. Наверное, человек, которому за шестьдесят, не вправе указывать, кому и что читать. Я бы просто советовал читать как можно больше, но в том числе литературу XIX-XX века.
А как Вы относитесь к тому, что творчество вашего брата в рамках Гражданской Обороны вновь приобретает популярность среди определенной молодежной среды?
Популярность, к сожалению, не столь велика, как могла бы быть. Нет уровня популярности Шнура и Ленинграда или ДДТ, например.
Но есть молодежь, которая не слушает Ленинград и ДДТ.
Да, это разные вещи. Такой популярности, как Шнуров или Шевчук, Игорь (настоящее имя Егора Летова) достичь не смог, да и, может, особенно не стремился. Понятно, что это разные аудитории. Но, я думаю, что для многих людей поэзия моего брата — первый проводник в настоящую поэзию и литературу. Это такой новый путь творческого человека, который может совмещать и текст, и музыку. Ведь если говорить об античности, изначально трагедии пелись, исполнялись, как музыкальное произведение. Античный театр не был таким, как сейчас. Это было синтетическое действие с музыкой, пением и актерской игрой. В каком-то смысле это цикличность. Совершив круг, культура вновь возвращается к забытым и утерянным формам. Мой брат был выдающимся поэтом, прежде всего. И я думаю, что он — единственный в нашем роке современный поэт такого уровня, с настоящей, высокой поэзией. Всё остальное — эстрада.
Хотелось бы коснуться более житейских вопросов. Есть история, как в 93-м году Игорь стоял на обороне Белого дома, и ушли они только потому, что обиделись на слова бабушек: «Вы, черти волосатые, уходите отсюда, нам тут еще волосатых не хватало». Это и спасло им жизнь. Кто-то назовет это счастливой случайностью, кто-то судьбой. Вопрос такой, верите ли Вы в судьбу или случайности?
Сказать «не верю», наверное, было бы очень смело с моей стороны. Есть какая-то надежда. В самые трудные периоды жизни я внутренне собираюсь и стараюсь артикулировать свои желания на внутреннем языке. Сосредотачиваю все силы, вспоминаю род, предков. В определенных ответственных моментах происходит такое обращение. Это важно.
Фото: Катерина Сокол
У Вас большой житейский опыт, Вы были неоднократно женаты и через многое прошли. Поэтому хотелось бы спросить, есть ли на свете любовь?
К сожалению, есть. (смеется) Но это ощущение поглощения любовью с годами, к счастью, проходит. Человек стареет и переживания уже не так его захватывают. Молодой человек делает из своего ограниченного опыта чрезмерные выводы. Если он расстается или его бросают, всегда кажется, что другого такого уже никогда не встретит. Через это прошли все, включая меня. «Конец. Дальше — только хуже. Зачем жить?».
Любовь, конечно, есть. Но не всем доводится её испытать. В качестве, может быть, парадоксального ответа на Ваш вопрос, я бы привёл неожиданную историю. Прошлым летом, в молодежном лагере «Таврида» в Крыму, молодая поэтесса Ольга Гайдук подарила мне книгу своих стихов. Когда я летел обратно, я достал в самолёте эту книжку и стал читать. Одно стихотворение, за ним второе, третье. Остановиться я уже не мог! Меня так захватила эта книга, что, когда я подъезжал к дому, уже окончательно сформулировал для себя — что меня цепляет. Я понял, что меня в жизни никто так не любил, как лирическая героиня стихов любила героя трёх циклов этих стихотворений. Стал думать, что, очевидно, в этих стихах присутствуют вполне зримые литературные приёмы. И может это не настолько истинная история чьей-то любви, а некоторый придуманный художественный образ. Насколько это всё действительно? Любовь ли это? Желание любви автором? Или некоторая выдуманная идеальная страсть, которая у автора отсутствовала? Оказывается, примерять этот выдуманный художественный мир на себя (конечно, каждый это делает, иначе, зачем мы читаем?) не совсем верно. Действительно, стало казаться, что жизнь в шестьдесят прожита зря, ведь я такой яркости в жизни не встретил, и сейчас уже маловероятно, что такое произойдёт. Жизнь прошла мимо и ничего не было, а точнее было, но не так вот ярко… По крайней мере, я не испытывал такой же влюбленности со стороны некоего живого существа, какую обнаружил у молодой поэтессы к её неверному возлюбленному.
Любовь, конечно, есть, но не стоит абсолютизировать. Всё проходит. Чувство утраты и горечи точно постепенно проходит. Даже становится странно и смешно спустя десять лет или больше. Воспринимаешь «себя» той эпохи, как какого-то дурачка, глупца, очень наивного человека. Проходит время, и многое, чрезвычайно важное тогда, становится ерундой. Это как гадания по китайской классической «Книге перемен». Когда человек гадает, он думает о сокровенном, важном, находится в плоскости своего вопроса. У него есть не только вопрос, но и какой-то его ответ, явно горячо желаемый — или наоборот — которого гадающий боится. Весь круг понятий его уже сложился, а когда ему выпадает ответ совершенно не связанный с волнующей его ситуацией, то человек понимает, что всё, что его так занимает — фикция. Он приподнимается над проблемой, смотрит на неё сверху, извне, со стороны и понимает, что всё это по сути мелочи, не заслуживающие внимания. Когда человек сильно захвачен чем-то и не может отстраниться, нужно достать книгу и погадать. Понять, что всё не плохо или не хорошо. Всё, может быть, просто иначе.
Несмотря на то, что Вы не хотели брать менторский тон, не могу не попросить дать пару советов современной молодёжи.
Не пытаться копировать что-то, не пытаться быть как кто-то. Я бы дал императив, который дала мне мать. Я ему следовал всю жизнь, и это оказало на меня большое влияние. Мама все время говорила: «Серёжа, ты же не такой, как другие дети. Ты лучше. Почему ты так делаешь? Не делай так, ты же не такой, как…». И вот это «ты же не такой, как» настолько сильно въелось в меня, что я всегда очень хорошо учился (на отлично), не дрался с другими детьми. Мне они были неинтересны. Я вообще немного снобистски себя вёл на протяжении всей своей жизни. Никого не презирал, просто ощущал и понимал, что я другой, у меня есть свои собственные цели. Я сам по себе. Если можно это считать каким-то напутствием, я бы хотел предложить такой вариант.
Фото: Катерина Сокол
И последний вопрос. Надеетесь ли Вы на ренессанс культуры в массовом и широком понимании?
Да. Мне кажется, он происходит. Сейчас ситуация в России стала лучше, пожалуй, в некоторых аспектах. Но самое лучшее время — с 85-го по 90-й годы. Это был самый пик советского времени. Сейчас время хорошее, но, может быть, просто не такое яркое, потому что нет энергии. Тогда всё было наполнено энергией ожидания нового, перемен каких-то. Сейчас мы перемен опасаемся, хорошо бы хоть так было.
В то же время, в рамках этого создалась весьма комфортная и разнообразная ситуация. Происходит много интересных событий, появилось много интересных музыкантов; а главное, не только в Москве и Питере. Раньше жить можно было в двух городах, ну может еще в Прибалтике. А сейчас можно жить где угодно, делать интересные вещи в каком-нибудь Железногорске Иркутской области, там, кстати, есть очень яркий музыкант. Даже в самых маленьких городах можно теперь создавать что-то своё. Нет такого диктата начальства, как тогда, в 80-х. Есть другие проблемы, но ведь они бывают всегда. И все же мне кажется, что сейчас, начиная с 91-ого года — самое лучшее время.
